Ее разбудило новое появление офицера, когда поезд остановился в Паккингтоне, потом снова — в Горсмонте, Де-Конке и Рааксфале. Каждый раз он приносил металлическую фляжку с водой и каждый раз хранил молчание, пока поезд снова не набирал полную скорость, после чего опять оставлял ее одну. После Де-Конка спать мисс Темпл уже не хотелось — отчасти потому, что она была выведена из себя такими безжалостными вторжениями, а отчасти потому, что сон просто прошел. Вместо него возникло чувство, которое она не могла толком назвать, — грызущее, беспокоящее, из-за него она все время ерзала на своем месте. Ее вдруг как ударило: она не знала, кто она теперь. После того, как она уже попривыкла к неожиданностям своей новой жизни — к стрельбе из пистолетов, бегству по крыше, выуживанию улик из жаровен — и чувствовала себя так, словно эти действия вытекали из свойств ее характера, череда неудач наталкивала ее на мысль о том, что, может быть, она — всего лишь наивная молодая женщина, которой не хватает здравого смысла, чтобы понять собственную судьбу. Она вспомнила доктора Свенсона на крыше — он ведь просто был вне себя от страха, но все же, пока она с Чанем свешивалась через карниз, дабы увидеть, что происходит внизу, доктор заставил себя пройти по кровле отеля «Бонифаций» и даже перешагнул через зазор (пусть небольшой, но у страха-то глаза велики) между двумя домами. Она знала, чего это стоило ему, и видела на его лице именно ту решимость, которой, как показали последние события, не хватало ей.
Как бы сурово она ни судила себя, но размышление было для нее полезным, и она со всей трезвостью мысли (отсутствие карандаша и записной книжки выводило ее из себя — о, как нужен ей был карандаш!) попыталась представить себе ожидающую ее судьбу. Она не знала, будут ли ее снова бить и ругать, как не знала (несмотря на слова графини), убьют ли ее в конце концов и подвергнут или нет перед этим истязаниям. Ее снова пробрала дрожь — она в полной мере представила себе порочность своих врагов и глубоко вздохнула, подумав о еще более жуткой перспективе — о том, что ее могут преобразовать, подвергнув Процессу. Что может быть хуже — измениться, превратиться в то, что она так презирает? Истязания, по крайней мере, были бы предприняты против нее. Если же ее подвергнут Процессу, то даже ее душа исчезнет, и мисс Темпл тут же, в купе, решила, что не позволит сделать с собой ничего подобного. Пусть ей придется для этого броситься в кипящий чан, или вдохнуть толченого стекла, как Чань, или просто спровоцировать какого-нибудь охранника, чтобы тот свернул ей шею, но она никогда не окажется под их властью. Она вспомнила мертвеца, о котором говорил доктор, о том, как преобразовало его тело разбитое стекло книги… Если бы ей удалось добраться до книги и швырнуть со всей силы себе под ноги — книга бы наверняка разбилась и для мисс Темпл это был бы конец. И возможно, графиня была права: смерть от синего стекла должна сопровождаться какими-то лихорадочными видениями?
Ее начало донимать чувство голода, и по прошествии пяти праздных минут она уже не могла думать ни о чем другом. Она снова открыла дверь своего купе и выглянула в коридор. Военный стоял на своем месте, но теперь с ним был не Франсис Ксонк, а коренастый человек со шрамами.
— Простите, — позвала его мисс Темпл. — Как вас зовут?
Военный нахмурился, словно ее обращение к нему было каким-то нарушением этикета. Человек со шрамами, который вроде бы несколько восстановил свои связи с реальным миром — глаза его стали немного менее остекленевшими, а конечности более податливыми, — ответил ей голосом, в котором едва слышалась вкрадчивость.
— Это майор Блах, а я — герр Флаусс, посланник макленбургской дипломатической миссии, сопровождающей принца Карла-Хорста фон Маасмарка.
— Он — майор Блах? — Если майор боялся уронить свое достоинство, разговаривая с ней, то мисс Темпл была рада говорить о нем так, будто перед ней был немой чурбан. Она знала, что это ее маленькая месть за доктора и за Чаня.
— Кто бы мог подумать! Я, конечно, немало слышала о нем. О вас обоих.
— Можем мы быть чем-нибудь вам полезны? — спросил посланник.
— Я проголодалась, — ответила мисс Темпл. — Я хочу чего-нибудь поесть — если в поезде есть еда. Я знаю, что до Орандж-Локс еще не меньше часа езды.
— По правде говоря, я даже не знаю, — сказал посланник. — Но я сейчас выясню.
Он кивнул ей и пошел по проходу. Мисс Темпл проводила его взглядом, потом поймала на себе суровый взгляд майора.
— Вернитесь в купе, — сказал тот.
Когда поезд остановился в Сент-Тристе, майор вошел к ней в купе с фляжкой и каким-то маленьким свертком в белой вощеной бумаге. Он без слов дал ей то и другое. Она не стала разворачивать сверток, предпочитая сделать это, когда он выйдет, — занять себя чем-нибудь другим у нее не было возможности, — и потому они оба молча ждали, когда поезд снова наберет ход. Когда это случилось, он потянулся за фляжкой. Но она не выпустила ее из рук.
— Мне что — нельзя запивать мою еду?
Майор смерил ее недовольным взглядом. Отказывать ей не было никаких оснований, к тому же это свидетельствовало бы о том, что она для него представляет какой-то интерес, а он никак не хотел признаваться в этом. Он оставил ей фляжку и вышел из купе.
Содержимое свертка не порадовало ее — тонкий ломтик белого сыра, кусок ржаного хлеба и две небольшие маринованные свеклы, от которых на хлебе и сыре остались красные пятна. Тем не менее она съела все это, тщательно пережевывая, откусывая по очереди то от одного, то от другого и долго пережевывая каждый кусочек, прежде чем его проглотить. Так прошло минут пятнадцать. Она допила содержимое фляги и закрыла ее пробкой, свернула в комок бумагу и с фляжкой в руке высунула голову в коридор. Майор и посланник были на своих прежних местах.